Русское востоковедение, в особенности такая его часть как арабистика прославлена именами многих замечательных ученых, которые внесли неоценимый вклад в её развитие и расцвет. Одним из них является выдающийся арабист Игнатий Юлианович Крачковский, труды которого внесли огромный вклад в обретение русской и советской арабистической наукой мировой славы.
И.Ю. Крачковский родился 16 марта 1883 года в городе Вильно (Вильнюс) и прожил жизнь, полностью отданную арабистике, и окончившуюся 24 января 1951 года. По случаю дня рождения и 70-летия со дня кончины великого ученого 16 марта 2021 года в Институте Азии и Европы Национальной академии наук Таджикистана по инициативе таджикских арабистов был организован научный семинар, посвященный жизненному и творческому пути И.Ю. Крачковского. Основным докладчиком был доктор филологических наук, главный научный сотрудник сектора арабских исследований Отдела Ближнего и Среднего Востока профессор Таджиддин Мардони, ознакомивший участников семинара и других слушателей с основными вехами жизни и творчества крупнейшего русского и советского ученого-арабиста.
Окончив в 1901 году гимназию с золотой медалью, И.Ю. Крачковс-кий поступил на арабско-персидско-турецко-татарское отделение Факультета восточных языков С.-Петербургского университета. Будучи приученным в семье и со школьной скамьи к дисциплине и трудолюбию, отличавшийся горячей любовью к знаниям, он был в университете образцовым студентом, который посещал и с живостью усваивал все обязательные уроки, предусмотренные для обучения на отделении, но по мере возможности находил время для посещения на историко-филологическом факультете лекций по русской истории, древнерусской литературе, психологии и.т.д. Кроме того, начиная с третьего курса, он учился у крупнейшего специалиста по истории Древнего Востока, христианского (коптского) Египта и Абиссинии академика Б.А.Тураева (1899-1920), у замечательного историка-арабиста, исламоведа В.В.Бартольда (1869-1930), и известнейшего русского арабиста и ираниста французского происхождения барона В.Р. Розена (1849-1908) и у других славных русских ориенталистов. О своих учителях с большой теплотой И.Ю. рассказывает в своих воспоминаниях в “ Очерках по истории русской арабистика” и в книге “Над арабскими рукописами. Листки воспоминаний о книгах и людях”.
В 1905 году И.Ю. закончил учебу в университете, где был удостоен золотой медали за выпускное сочинение и был оставлен на факультете для подготовки к получению ученой степени магистра. Как успешного выпускника, проявляющего большую склонность к научно-исследовательской деятельности, его направили в служебную командировку, на Восток, которая, скорее всего, являлась учебно- педагогической и научной стажировкой. С 1908 по 1910 год И.Ю. учился на восточном факультете Университета Святого Иосифа в Бейруте, странствовал по Ливану, Сирии и Египту, искал в христианских монастырях рукописные книги, записывал в дневник свои впечатления, расширял практические навыки арабского языка, узнавал быт и жизненный уклад простых арабов в городах и селених, бывал в различных школах и семинариях, знакомился с простыми крестьянами, учителями, священниками, писателями и прочими людьми, которые принимали его за своего благодаря хорошему арабскому языку, светлой коже, русым волосам и голубым глазам, каковых среди ливанцев и сирийцев встречается множество.
После возвращения из командировки в 1910 году И.Ю был зачислен приват- доцентом Факультета восточных языков. В 1915 году защитил магистерскую диссертацию, посвяшенную творчеству арабского поэта X века Абулфараджа ал-Ва҆ ва҆ ад-Димашқи. В 1921 году ему было присуждено звание профессора и в том же году он был избран действительным членом Академии наук.
Очень тяжелые времена привелось пережить И.Ю., но он никогда не изменял своим принципам и идеалам, не предавал своих коллег и товарищей. Не раз он, как и некоторые другие, обвинялся так называемыми “истинными учеными- марксистами” в панарабизме, паниранизме и панисламизме и даже западничестве и космополитизме. В 1922 году он даже был арестован по обвинению в шпионаже, но безо всяких доказательств, и вскоре был освобожден. Невзирая на все эти тяготы жизни, И.Ю. продолжал свою работу, направленную на служение науке – востоковедению, арабистике и Родине. Он дважды награждался орденом Ленина и даже Сталинской премией.
Жизненные невзгоды и тяжелые испытания дали о себе знать. 24 января 1951 года И. Ю. скоропостижно скончался от сердечного приступа.
И.Ю. Крачковский был выдающимся ученым, педагогом и организатором науки. Общее число его напечатанных прижизненных и посмертных работ достигает более 500, а научных докладов – более 350. Много усилий к посмертному изданию и переизданию трудов И.Ю. приложила его вдова Вера Александровна Крачковская, также арабист, специалист по истории материальной культуры, палеографии и эпиграфике, пережившая мужа более чем на двадцать лет. Благодаря своей энергии и настойчивости, она осуществила почти невозможное для 50-х годов ХХ века предприятие: добилась академического издания «Избранных сочинений» И.Ю. Крачковского (1955-1960) в шести томах, в которые вкючены далеко не все труды И.Ю. Многие из них не могли быть напечатаны по цензурным причинам и идеологическим соображениям, из-за религиозного содержания некоторых, критического характера высказываний отдельных арабских литераторов в адрес Октябрьской революции 1917 года и последовавших за ней событий и т.д. По словам одного из составителей, принимавших участие в разборе научного архива И.Я. Крачковского, А.А.Долининой, из его трудов, не вошедших в шеститомник, можно составить ещё три полновесных тома.
В своих трудах И.Ю.Крачковский касался самых различных областей арабистики; включая широкие филологические исследования средневековой арабской поэзии; а) издание исторических документов; б) анализ арабских рукописей; в) изучение новой арабской литературы в поэзии и прозе. Кроме того он фундаментально рассматривал памятники арабской исторической литературы и литературу арабских христиан. Интересовали его связи и контакты арабской литературы в прошлом и настоящем, арабская поэзия и культура в Испании, проблемы арабского языкознания и, конечно же, исламоведения. Кулминацией исламоведческого направления в деятельности И.Ю.Крачковского, бесспорно, можно считать русский перевод Священного Писания мусульман-Корана, который был осуществлен ещё 1928 году, а издан посмертно в 1963 году.
Особое место в научном наследии Игнатия Юлиановича Крачковского занимает его книга « Над арабскими рукописями. Листки воспоминаний о книгах и людях». Вот что пишет его ученица, известный русский арабист А.А.Долинина: «Вершиной популяризаторского мастерство И.Ю.Крачковского стала его знаменитая книга « Над арабскими рукописами. Листки воспоминаний о книгах и людях» (1945-1946), большая часть которой была написана во время эвакуации в Москве, когда Игнатий Юлианович был оторван от необходимой для научной работы материалов. Эта книга раскрывала перед читателем лабораторию подлинного научного творчества, мир повседневного кропотливого труда и в тоже время – мир чистый и возвышенный, о котором автор рассказывает не затертыми штампованными фразами, а своими собственными идущими от души словами, с подкупающей искренностью но и добротой по отношению к покойным учителям и ученикам, к читателю. Книга, такая необычная, пользовалась огромной популярностью и была переведена на многие языки».
В процессе семинара своими мыслями о жизни и творчестве академика И.Ю. Крачковского с участниками поделились директор Института Азии и Европы доктор философских наук Ниёзӣ Ё.Б., доктор философских наук Бекзода К., доктор филологических наук Раджабов Х.Р., доктор исторических наук Вахидова С.В. Было высказано немало полезных мыслей о том, чтобы сделать подобные семинары регулярными не только для того, чтобы знакомить молодых таджикских востоковедов с жизнью и творчеством выдающихся русских и европейских ориенталистов, но и сделать их научное наследие их достоянием, рассказывать о влиянии их творчества на становление и развитие таджикского востоковедения вообще и таджикской арабистики в частности.
Отдавая дань глубокого уважения великому ученому-арабисту, которому и был посвящен настоящий научный семинар, организованный современными таджикскими арабистами, хотелось бы в конце этой заметки поместить для уважаемых читателей один этюд из его названной книги, озаглавленный « Письмо из Согдианы», в котором И.Ю Крачковский рассказывает о своем участии в дешифровке найденного у подножия горы Муг в Таджикистане среди документов на древнем согдийском языке, как он отметил, «единственного в своем роде, бесценного для науки арабского памятника, ярко отразившего трагический момент последней борьбы согдийцев с арабами».
И. Ю. Крачковский
Письмо из Согдиаиы
(1934 г.)
Счастлив ученый, который мог на своем веку наблюдать зарождение и развитие новой дисциплины, на глазах которого совершались неожиданные открытия и шла разработка найденных материалов, постепенно создававшая величественную картину, неведомую предшествующим поколениям исследователей. Так было в моей жизни с согдийским языком, согдийской культурой, ряд веков процветавшей в Средней Азии; она далеко раскинула свои ветви даже за пределы ее и, сломленная натиском арабов, не погибла бесследно, а органически перешла в новую стадию, которая продолжала единую, непрерывную линию развития среднеазиатской культуры.
Смотря, как зритель, со стороны на неустанные усилия, на хорошо знакомую ученым радость от своих открытий, с которыми мои старшие товарищи упорно, шаг за шагом дешифрировали еще недавно загадочные строки вновь и вновь открывавшихся согдийских манускриптов, я никогда не думал, что и мне, арабисту, далекому от истории Средней Азии, суждено будет принять участие в этой работе, что в мои руки попадет единственный в своем роде, бесценный для науки арабский памятник, ярко отразивший трагический момент последней борьбы согдийцев с арабами. Но так пожелала судьба, и в Ленинграде на одном столе рядом легли согдийские и арабские рукописи, арабист и иранист рядом лихорадочно вглядывались в полустертые письмена и трудно сказать, перед кем раньше блеснул первый луч, озаривший верный путь, луч, который одновременно, как электрический ток, заставил вздрогнуть обоих.
В 1932 году иранисты Ленинграда пришли в сильное волнение: пронесся слух, что в Таджикистане найдены какие-то согдийские рукописи. А ведь до сих пор их никогда не открывали в самой Согдиане, а только в ее колониях в восточном Туркестане. Между тем, слухи крепли, стали говорить о следах какого-то архива, обнаруженного, якобы, на горе Муг на южном берегу Зеравшана. Наконец, осенью 1933 года была снаряжена небольшая специальная экспедиция, которая и произвела там систематические раскопки. Все подтвердилось; богатство обнаруженных согдийских материалов затмило все предшествующие находки, но еще удивительнее, что кроме них нашлись одиночные китайские и арабские документы, как бы полностью отражая сложную политическую картину Средней Азии в эту эпоху.
Вести об арабских рукописях стали долетать до Ленинграда раньше, чем вернулась экспедиция. Характер их был таков, что мой скептицизм мало допускал возможность ценной находки. Говорилось, что они на коже, а ведь арабских документов на коже во всем мире до сих пор известно только шесть; трудно было допустить, что именно в Таджикистане, а не в арабских странах, произойдет неожиданное увеличение этого числа. Мне, думалось, что это скорее листок из какого-нибудь пергаменного Корана; он, конечно, может быть интересен, но особой редкости не представляет. Такую мысль поддерживало и письмо начальника экспедиция, моего старшего товарища по студенческим годам на факультете, А. А. Фреймана, который между прочим сообщал, что при раскопках экспедиция нашла крошечный кусочек кожи, где ясно стояло арабское „ля илях.. “ (нет божества...), очевидно, обрывок обычного мусульманского исповедания веры. Правда, доходили слухи, что смотревшие документ в Средней Азии видели там имя Тархун, а так звали одного крупного согдийского правителя эпохи арабского завоевания, но я склонен был относить это к некоторому увлечению, простительному для желающих связать находку с местной историей.
Все же мое любопытство было сильно задето, и я старался получить фотографию с рукописи, но это почему-то не удавалось сделать в Средней Азин. Возникли какие-то своеобразные „междуведомственные" трения по поводу того, кто должен считаться владельцем всех этих рукописей, где следует их хранить, кому поручить обработку. По счастью, в конце концов, рукописи приехали в Ленинград и, хотя здесь тоже некоторое время колебались в каком помещении их можно изучать, нсе-таки в январе 1934 года я узнал, что они находятся временно в рукописном отделении библиотеки Академии Наук. Я был болен, в жару, но конечно не мог дольше вытерпеть и на другой же день направился к зданию Академии годами знакомой дорогой по Университетской набережной. Я шел не один, со мной была жена; за последние десять лет она настолько погрузилась в тайны арабской палеографии и эпиграфики, что давно уже читала куфический шрифт лучше меня и мы с улыбкой вспоминали, как четверть пека тому назад, показывая нам каирские мечети, даже местные ученые арабы на вопрос о какой-нибудь надписи, с изумлением отвечали: „Но ведь это по-куфически; это нельзя прочесть!" Теперь ее графические дарования и острый глаз нередко помогали мне разбирать отдельные начертания рукописи, остававшиеся для меня неясными, несмотря на все знание арабского языка, претендовать на которое годы, казалось бы, давали мне право.
В нижнем этаже библиотеки, в рукописном отделе мы застали уже за большим столом „пана" А. А. Фреймана, как привыкли его звать со времен студенчества. Он был погружен в согдийские не то письма, не то „палки", вывезенные экспедицией, и имел достаточно „отсутствующий", хотя как всегда солидный вид, с круглыми, очками, поминутно перемещавшимися на лоб. Он уже приготовил для нас конверт и вытащил оттуда документ, присматриваясь, какое впечатление на нас он производит. С первого взгляда я почувствовал себя совершенно уничтоженным: от жару или волнения вся кровь бросилась мне в голову, в глазах рябило; я беспомощно держал в руках насквозь изъеденный червями кусок сморщенной кожи, на котором точно через красную пелену видел только отдельные арабские буквы и не мог различить ни одного связного арабского слова. Сердце забилось, как будто стремясь выскочить из груди, и первой ужасной мыслью было: „Я ничего не разберу!" Однако моментально стало стыдно, и большим усилием воли я заставил себя взглянуть вторично, но убедился, что пристально всматриваться не могу: глаза сейчас же начинал застилать красный туман. Напрягая всю волю, с какими-то нервными толчками в ритм пульсирующей крови, я стал всматриваться то в одно, то в другое место документа, будучи не в силах задержать взор на чем-нибудь длительно. Мысли лихорадочно вспыхивали при каждом толчке, и я бессознательно шептал их вслух: „Да, в первой строчке остатки обычной начальной формулы «басмаля» — во имя Аллаха... Значит, это начало чего-то, а не вырванный из середины листок... Вот в центре, в самом деле, имя Тархун... Конечно, это не Коран... Но что же такое?" —мучительно, беспомощно бьется мысль, а кровь все сильнее пульсирует в ушах. „Письмо? Вот, вот в конце второй строчки точно стоит «от... клиента его»... но имя, имя? «Дива», «Дива»—ясно стоит «Дива» с долгим «и» и долгим «а» Что за чепуха, какое это имя! А следующая строчка начинается еще хуже — ведь ясно читается «ситти», но это не может быть в литературном языке: «ситти» употребляется только в разговорном и значит «госпожа моя», при чем все это здесь? Конец одной строки «Дива», начало следующей «ситти»..
И вдруг опить толчок пульса: „А может адесь перенос одного слова? Ведь бывает же это в арабских папирусах из Египта: Диваситти... Дивасти... Нет такого имени!.. Вот Тархун упоминается же в литературе о Средней Азии, а никакого Дивасти там нет... Что аа дьявольщина, ведь ясно стоит Дивасти.. „Александр Арнольдович, — обращается недоуменно моя спутница к А. А. Фрейману,— у Вас в согдийских дукументах нет какого-то Дивасти?" Фрейман вздрагивает, очки перемещаются на лой, с растерянным изумлением он, наконец, говорит: а «Не-ет... но всюду поминается что-то вроде Диванестич, верно что-то связанное с Диван — канцелярия, может быть какой-нибудь титул…» „Да нет здесь в арабском буквы «и»,— уже кричу я, — просто Дивасти, Дивасти!..." Вдруг меня пронизывает новая мысль, я срываюсь со своего стула и убегаю, к полному недоумению сидящих за столом и молодого ираниста, который зашел за чем-то к Фрейману и остолбенел от моего невменяемого вида и странного диалога. Я мчусь для быстроты по боковой лестнице в восьмой этаж, где помещается Институт востоковедения и арабский кабинет; там на полке стоят двенадцать томов нашего главного историка ат-Табари и у меня мелькнула надежда, вдруг у него я найду разгадку всплывшего имени. Хорошо, что ни на лестнице, ни в кабинете я никого не встретил: я чувствовал, что вид мой может напугать, а я не в состоянии был членораздельно объяснить, что со мной происходит.
Задыхаясь от бега, я кинулся к хорошо знакомой полке, и, выхватив указатель к ат-Табари, лихорадочно стал его иерелистывать в поисках похожего имени. В глазах у меня двоилось, но все же я пробежал все начертания на д почти до конца буквы. „Нет Дивасти" — упало у меня уныло сердце. И вдруг несколькими строчками ниже мелькнуло передо мною „Дивашни". „Да ведь, разница только в точках!" чуть не крикнул я, — „»то одно и то же!" Не веря себе, я стал перелистывать по самой истории страницы, на которые ссылался указатель; сомнений быть не могло — там речь шла о Средней Амии и описывались события начала сотых годов хиджры. Вчитываться сразу я был не в состоянии, никаких колебаний (большп не «оставолось, внутри у меня все точно засверкало, и я так же стремительно помчался вниз; если бы я был лет ни двадцать моложе, я бы наверное для быстроты съехал на перилах. Ворвавшись вихрем в рукописное отделение, я упал на стул и еле мог прошептать Фрейману, все еще не понимавшему причины моего внезапного бегства: „Дивасти нашелся!" Это было до того неожиданно, что три пары недоумевающих глаз с каким-то испугом устремились на меня. Когда я, несколько отдышавшись, прерывистыми фразами объяснил в чем дело, торжество стало всеобщим: все сразу почувствовали, что находка осветилась и руководящая нить попалась в руки.
У меня после волнений всего дня сразу наступила реакция и я почувствовал полный упадок сил: я не мог больше в то утро заниматься документом. Но я оставался спокоен: предстояла еще очень длительная и сложная работа, однако я твердо знал, что нахожусь на верном пути и со следующего дня начал уже совсем в другом настроении планомерную теперь дешифровку письма параллельно с детальным изучением соответствующих страниц нашего ат-Табари. Только теперь я мог вглядываться спокойно в не пугавшие больше очертания; только теперь я мог оценить всю стройную красоту письма опытного канцелярского каллиграфа. Каждый день приносил теперь и радости и огорчения, маленькие открытия перемежались с разочарованиями, но все это не было уже страшно: смятый, слежавшийся в земле за двенадцать веков кусочек кожи не мог скрыть своих тайн от острого анализа палеографа, не мог отмолчаться при очной ставке с историком, показания которого сохранил бесценный свод ат-Табари.
Действительно, имя Дивасти послужило ключом ко всему: оно не только разъяснило арабское письмо, но подвело твердую базу для разработки согдийских документов. Дивасти оказался согдийским властителем, остатки архива которого и попались экспедиции на гору Муг. Разгаданное уже с гораздо меньшим трудом имя того арабского правителя, которому он адресовал свое письмо, неожиданно принесло совершенно точную дату документа сотым годом хиджры, около 718—719 года н. э. Буква за буквой были отвоеваны все фактические данные у письма. Быстро нашел себе место в документе и тот „выеденный" кусочек с началом формулы исповедания веры, который был найден экспедицией отдельно от письма. Даже строчки, уничтоженные ненасытными червями, удалось в основном реконструировать. Рассматривая теперь фотографию разглаженного письма на коже, я сам недоумеваю иногда—как нам удалось не только разобрать строчки, от которых часто уцелела одна-две буквы, но и уловить какой-то смысл в том, что было съедено. Я чувствую гордость за нашу науку, точные методы которой позволяют находить иногда то, что на первый взгляд кажется безвозвратно погибшим.
Мне думается, что такое же чувство испытали все, даже специалисты совсем других областей, собравшиеся через две «едели в феврале на заседание Сессии Академии Наук, посвященное отчету экспедиции на гору Муг. Читальный зал Института востоковедения, где обыкновенно в разных углах виднелись одинокие читатели, теперь был переполнен. Заняты были не только все места, но почти и все проходы. Непременный Секретарь Академии, пришедший в середине заседания, открыв дверь, невольно попятился: настолько необычной показалась картина для взора того, кто был знаком с видом очередных заседаний группы востоковедения. И действительно, это было торжество — торжество экспедиции, обогатившей науку невиданными материалами, и торжество самой науки, показательно говорившей о своей мощи, которая на глазах всех как бы поднимала ваши знания на высшую ступень.
Конечно, работа над документами не кончилась этим заседанием, как и не кончилась изданием в том же году „Согдийского сборника", где были освещены основные научные результаты, между прочим и систематического исследования арабского письма, о котором я теперь вспоминаю. Со временем выяснилось, что имя главного героя надо читать Дивашти а не Дивасти, удалось установить название того замка, куда он увел своих согдийцев после окончательного разрыва с арабами, , удалось даже определить породу козы, на коже которой было написано послание. Вероятно много еще деталей выплывет при дальнейшем исследовании документа; я надеюсь, что кому-нибудь удастся прочесть лучше или полнее отдельные буквы и слова, которые для нас остались загадочными, однако все это уже частности. Верный путь открылся с того момента, когда впервые блеснуло такое странное и загадочное имя Дивасти; этот миг какого-то подсознательного толчка мысли, какого-то „открытия" и был началом аналитического научного процесса. Благодаря ему теперь это имя звучит чем-то близким и понятным для всех иранистов, для всех историков Средней Азии. Арабист с радостью чувствует, что попавшее в его руки письмо из Согдианы оказалось не только выдающимся, исключительным памятником арабской палеографии, но и первостепенным историческим источником.
Изучение согдийской культуры после находки на горе Муг вступило в новый период своего развития, но .суровая судьба не позволила уже принять участие в нем двум лицам, которые, казалось бы, больше других ученых имели на это право. Один из них, С. Ф. Ольденбург, сам бывавший в Средней Азии и в Восточном Туркестане, сам обогативший науку находкой согдийских рукописей, умирал от неизлечимой болезни. Буквально на смертном одре он слушал наши рассказы о первых успехах дешифровки, радовался не меньше нас и строил планы дальнейшей работы, дальнейших экспедиций, в которых — он хорошо это знал — не было места для него. Но он всю жизнь трудился для науки и организации науки; непрерывное развитие и вечность науки были для него аксиомой, и потому так спокойно и просто он мог говорить о будущем накануне своего ухода из жизни. Ему, более чем кому-либо, мы были обязаны посвятить „Согдийский сборник*', который он уже не увидел.
Только на три месяца пережил его Ф. А. Розенберг — долголетний хранитель Азиатского музея, верный сотрудник С- Ф. Ольденбурга в руководстве этим учреждением, когда-то единственным востоковедным „институтом" Академии. В последние десятилетия он особенно успешно занимался согдийскими материалами, настойчиво и систематически дешифрируя те немногие фрагменты и рукописи, которые хранились в наших собраниях. Со своей солидной иранистической базой, он быстро стал однйм из первых в мире знатоков согдийской письменности. Однако^ его мозг, истомленный тяжелой болезнью последних лет, как-то недоверчиво прислушивался к рассказам об исключительной находке: ему было, вероятно, трудно осмыслить, что он всю жизнь разбирал отрывки и единичные экземпляры, а теперь обнаружилось сразу несколько десятков документов, ярко освещающих неизвестные раньше стороны близкой ему согдийской культуры. Особенно скептически он относился к рукописям „на палках", которые до сих пор были никому неведомы, и, кажется, до конца дней своих подозревал, не кроется ли здесь какое-нибудь недоразумение. Некоторым утешением для нас служило это неожиданное подтверждение научного величия находки, которая даже специалисту казалась невероятной. Мне же самому и теперь часто хочется, чтобы когда-нибудь в Средней Азии нашелся еще хоть один такой арабский документ, как знаменитое уже в науке письмо из Согдианы.
Библиография:
- Бартольд В.В. Марр Н.Я.Ольденбург С.Ф. Коковцев П.К Записка об ученых трудах профессора Петроградского университета Игнатия Юлиановича Крачковского//Известия АН, П-г, 1921, том 15.
- Винников И.Н.Библиография-АНСССР. Материалы к библиографии ученых СССР, М-Л, 1949.
- Винников И.Н. Дополнения к Библиографии трудов академика И.Ю.Крачковского//ПС.М-Л, 1954, выпуск 1 (63).
- Долинина А.А Игнатий Юлианович Крачковский и Императорское Православное Палестинское Общество//Указатель трудов ИППО 1881-2007, 2-е издание.СПб, 2009.
- Долинина А.А. Невольник долга. СПб, 1994.
- Коран. Перевод и комментарии И.Ю.Крачковского-Издание второе. Москва: Наука, ГРВЛ, 1986-528с.
- Крачковский И.Ю. Над арабскими рукописями. Листки воспоминаний о книгах и людях. Издание стереотипное. – Москва: Книжный дом «Либроком», 2019.-168 с. Академия фундаментальных исследований (История).
- Крачковский И.Ю.Труды по истории и филологии Христианского Востока.-Москва: Наука-Восточная литература, 2015-901 с. Введение: А.А.Долининой: И.Ю. Крачковский, Жизнь и творчество, с 9-19.
Таджиддин Мардони,
доктор филологических наук,
главный научный сотрудник отдела
Ближнего и Среднего Востока
Института Азии и Европы НАНТ
